— Ему в большинстве своем плевать на Святую землю, распятия и звон колоколов. Ну и еще у него есть некое чувство юмора.

Шуко усмехнулся:

— Если святые реликвии его не смущают, то это не демоническое отродье, а что-то иное. А насчет чувства юмора, оно слишком извращенное, чтобы я смеялся. Я понаблюдал за ним в эти дни и хочу сказать, что о таком никогда не упоминалось в бестиариях. Оно достаточно сильно, чтобы покидать оболочку, в которой зародилось, и у меня есть предположение, что даже если пугало-предмет уничтожить, то Пугало-душа останется, хотя, возможно, и ослабнет. Впрочем, я не сомневаюсь, что у тебя хватит сил убить его кинжалом.

— У меня нет таких далеко идущих планов.

— А следовало бы их заиметь. Жизнь, Синеглазый, штука забавная. И чувство юмора у нее примерно как у твоего Пугала. Никогда не знаешь, куда тебя выведет судьба.

— Считаешь, оно для меня опасно? — прямо спросил я.

— Не знаю. Думаю, что если бы хотело тебя убить, то давно бы уже это сделало. Ты для чего-то ему нужен.

— Да. Ему со мной веселее.

— Не будь ребенком. Если бы оно хотело избавиться от скуки, то таскалось бы за бродячим цирком, а не за тобой и было бы гораздо менее ограничено в том, кого шинковать серпом. Повторю — ты ему нужен.

— Не могу представить зачем.

— Как и я. Но оно будет рядом до того момента, пока ты ценен для него.

— Если я настолько ценен, то что же Пугало не бросается спасать меня, как только вокруг случаются неприятности?

— Это ты уже у него спрашивай, дружище. Кстати говоря, все больше и больше стражей узнают о нем. Пока вокруг тебя друзья, все неплохо, но рано или поздно слухи о твоем необычном друге дойдут до магистров.

— И что? В обязанности стражей не входит уничтожать одушевленных, даже если они являются темными сущностями, при условии того, что они не причиняют вред людям.

— Твое еще как причиняет.

— Только негодяям и убийцам и только с моего разрешения. Все вопросы по уничтожению такого одушевленного принимают не стражи, а церковный совет инквизиции.

— На досуге прочитал кодекс? — усмехнулся он.

— Надо же когда-нибудь узнать, о чем там говорится.

— Это не поможет избежать проблем.

— Я как-нибудь справлюсь.

— Ну, смотри, — пожал плечами цыган. — Некоторые из магистров, старичье и консерваторы, будут очень недовольны.

— Они всегда недовольны, — беспечно отмахнулся я.

— А если поступит прямой приказ убрать его? Ладно. Можешь не отвечать, — Шуко закинул сумку на плечо и взял стакан с вином. — Ну будем, старина. Надеюсь, еще свидимся.

— Вне всякого сомнения, — кивнул я ему.

Вино было с горчинкой, и его вкус все еще оставался у меня на языке, когда Шуко, насвистывая, вышел во двор и начал прощаться с Гертрудой.

— Ну, Людвиг, до встречи, — улыбнулся Натан, протягивая мне руку. — Береги себя.

— Ты тоже. И смотри в оба. Времена меняются.

— Я заметил.

Он похлопал ладонью по своему кинжалу и вскочил в седло:

— Я готов, Шуко.

Через ворота Риапано цыган выехал первым, на прощание подняв руку, но так и не обернувшись, считая это слишком плохой приметой перед дальней дорогой. Натан подмигнул нам напоследок, а Мила, сидевшая позади стража и обнимающая его за талию, улыбнулась мне и Гере, а затем положила голову ему на плечо.

Мы остались одни. Гертруда взяла меня под локоть, сказав:

— Грустно. Завтра ты тоже уедешь.

— Но сегодня — буду с тобой.

История шестая

ПЫЛЬ ДОРОГ

Обиженный Проповедник — это ад. Проповедник, вставший на тропу мести, — это ад вдвойне. Когда я отказался свернуть с дороги и задержаться на день в Эдельтофте, где проходил фестиваль клубники, старый пеликан вышел из себя.

Не знаю, на кой черт ему далась клубника, при учете того, что ему все равно не дано ощутить ни запаха, ни вкуса, но эта придурь крепко втемяшилась ему в голову. Меня ждали дела в Лёгстере, в одном из трех крупных городов на северном побережье Шоссии, и глядеть на клубнику в корзинах торговок никак не входило в мои планы. Так что я предложил Проповеднику прогуляться в Эдельтофте самостоятельно, а потом нагнать меня, но он гневно отверг столь «пошлое» предложение и решил мстить.

Такое с ним порой случалось. Особенно в июле, ближе к дню святого Ипполита. [87] Именно в этот день много лет назад какой-то урод убил его на пороге церкви во время заварухи под Мальмом. И чем ближе дата смерти, тем невыносимее становится старый пеликан. Ругается, донимает кучей придирок и условностей, а затем замыкается в себе и несколько дней вообще не желает разговаривать. Я вполне его понимаю и стараюсь не обращать внимания на некоторые чудачества. Но порой он становится надоедлив как муха.

Подгадав момент, мой спутник начал горланить молитвы мне на ухо — в тот момент, когда я беседовал. Поверьте, общаться при таких обстоятельствах непросто, хотя бы потому, что жутко смешно. Затем, когда его желание петь иссякло, Проповедник начал издавать характерные звуки, словно пускал ветры. Через двадцать минут это меня порядком достало, но я оказался терпеливее Пугала, которое в итоге вспылило, бесцеремонно влезло в карету, покинув место рядом с кучером, и вышвырнуло Проповедника на пыльную дорогу.

Когда это все случилось, я и бровью не повел, продолжив беседу. Пускай сами разбираются.

Моей спутницей была баронесса фон Хадстен, супруга ландрата [88] Верхней Сторворды, направляющаяся домой после паломничества к источнику святой Клариссы. Она оказалась настолько любезна, что предложила мне место в своей роскошной карете, так как с дилижансами в Шоссии с начала лета возникли серьезные перебои. Дороги в районах, прилегающих к морю, стали небезопасны, и путников на них резко поубавилось.

Баронесса фон Хадстен путешествовала с надежной охраной, которую выделил ей муж. Отряд из пятнадцати вооруженных до зубов молодчиков мог отпугнуть кого угодно, и ехать с ними было все равно, что у бога за пазухой. Жене ландрата было далеко за пятьдесят, она обожала кружева и бесконечные разговоры от заката и до рассвета. Говорила баронесса о чем угодно, оставив мне важную роль ее слушателя. Я был не против узнать о ее воспоминаниях, жалобах, подозрениях, мнениях и догадках. Право слово, это сущая малость за то, что славная госпожа предоставила мне возможность путешествовать быстро и с комфортом.

На перекрестке, где находилась старая часовня, посвященная святому Иохиму, мы с ней распрощались. Баронесса пожелала мне удачи и пригласила заглядывать в фамильный замок, если я окажусь поблизости, так как «таких вежливых молодых людей можно встретить не каждый день».

— Что ты с ним сделал? — спросил я у Пугала, когда карета отъехала подальше.

Одушевленный прекрасно понял, что речь идет о Проповеднике, и жестом показал, что волноваться по этому поводу нечего.

— Лучше спрячься, — посоветовал я. — Он тебе этого не простит.

Судя по виду Пугала, старый пеликан был последним существом в мире, которое могло бы его испугать. Я поглядел по сторонам, но души и след простыл. На расстоянии видимости, от горизонта до горизонта, была лишь плавящаяся от зноя дорога и бесконечные поля подсолнухов.

Ладно, найдет меня, когда немного остынет. Не в первый раз за эти годы мы путешествуем по отдельности. Я поправил висящий на боку палаш, забросил дорожную сумку на плечо и пошел по направлению к Лёгстеру.

Северо-восточный оплот Шоссии, крупный порт и летняя резиденция короля — Лёгстер, казалось, затерялся среди бескрайних полей подсолнухов. Одна его часть выходила к морской бухте, другая заканчивалась рядом с тысячелетней пущей, королевскими охотничьими угодьями, которые помнили мир иных существ и людей, приплывавших из Ньюгорта и поклонявшихся великим дубам.